ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ

 

                 .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

5 августа 1903

   Я снова стал законным мужем. На этот раз мы даже венчались по православному обряду в церкви на Вест-Сайде. С моей стороны присутствовали: барон Ш., подаривший нам из своей коллекции куклу размером с пятилетнего ребенка, князь Е., секретари бельгийского и германского консульств, коллеги по юридическому бюро и российскому консульству, Чарли, несколько друзей из отряда гусар и атлетического клуба. За месяц до свадьбы Анна приняла обряд крещения и стала православной, а её многочисленная родня — родители, сестра с мужем, брат и какие-то старомодные дядюшки и тетушки со своим потомством были иудеями. Отец Иоанн сказал, что по церковным канонам некрещенные участвовать в обряде венчания не могут, но присутствовать — пожалуйста. Правда, большинство Аниной родни в церковь не пришло, ортодоксальным иудеям вообще предписано обходить действующие христианские храмы стороной, но мамаша с Аниной сестрой и её мужем отважились. На это у них были причины: ведь незадолго до свадьбы я одарил будущую тещу отрезом на платье и французским парфюмом, а сестру невесты — жемчужным ожерельем.

   Стоя у аналоя под венцом почувствовал, что Он смотрит на меня с небесной вышины и не гневается. Господь благословляет наш союз: Его лицо озарено благожелательным взглядом, полным любви и добра, Он понимает и принимает меня таким как я есть, ведь это Он дал мне душу, противную моему телу — значит, зачем-то это было необходимо.

Не было во мне чувства вины и перед невестой. Ведь я обеспечу достойную жизнь и ей, и Гарри, смогу защитить их от невзгод.

                    .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .  

​

15 июня 1906

    Задумался сегодня: зачем пишу этот дневник? Как возможность поговорить по душам сам с собою, излить сокровенные мысли? Но многие мысли и чувства не могу доверить даже дневнику, боясь до конца раскрыться. Вдруг в рукописном зеркале увижу отражение уродца, место которому в анатомическом театре или в кунсткамере…

   Зачем описываю не только свои, но и общественно значимые события, если надеюсь, что кроме меня в дневник никто никогда не заглянет?

   Пока на эти вопросы у меня нет ответа. Быть может, мои записи пригодятся, когда лет через двадцать начну писать мемуары, вроде воспоминаний кавалер-девицы Дуровой?..

 

20 июля 1906.

    Проклятая болезнь прогрессирует. Чувствую, что силы покидают меня. За последний месяц потерял в весе 5 фунтов, становлюсь похожим на обтянутый кожей скелет, — осужденной на смерть пушкинской чахоточной девой…[1]

   Ночью просыпаюсь, заходясь от кашля, в обильном поту, по утрам не хочется выбираться из постели, несколько раз случалось кровохарканье. От ходьбы начинается одышка, с трудом поднимаюсь на пятый этаж в консульство и бюро. Занятия в отряде гусар пришлось бросить, на прошлой неделе не смог взобраться на лошадь самостоятельно, не было сил перекинуть ногу через седло. Доктора настоятельно рекомендуют покончить с курением, воздерживаться от алкоголя, вести размеренный образ жизни, больше времени проводить на свежем воздухе. Но унылые вечера, проведенные у домашнего очага, когда не знаешь что сказать, когда томишься от постоянного присутствия супруги, непрерывно судачащей о соседях, ценах на рынке и нарядах, сведут меня в могилу скорее, чем ночные пирушки с веселыми подругами и хмельными друзьями.

   А. А., Н. В., Б. и врачи советуют бросить все и уехать на лечение. Но разве могу я оставить юридическое Бюро — главное детище моей жизни? Думаю, все они мечтают поскорее от меня избавиться. Ведь Б. уже достаточно поднаторел в бизнесе, чтобы вести дело самостоятельно. Система, которую я с таким трудом выстраивал в течение многих лет, доведена до совершенства и может теперь функционировать и без меня. Гарри еще слишком молод, чтобы передать ему дело, а Анна ни в чем не разбирается и только загубит моё детище… да и А. А. и Н. В. разве допустят её туда? Когда меня не будет, их доходы только возрастут. Думаю, и Анна была бы рада моей скорой смерти — надеется добраться до моих капиталов. Их хватит, чтобы обеспечить ей безбедное существование. Вижу, что беспокойство женушки о моем здоровье показное, жизнью под одной крышей с медленно угасающим чахоточным больным она явно тяготится.

    Как тут не вспомнить «Ивана Ильича», как верно Толстой силой своего гения сумел передать чувства человека, стоящего на пороге ухода в ледяную вечность. Как мучительна ложь окружающих, которые знают, что ты умираешь, но делают вид, что все это можно как-то поправить. Их забота притворна, никто не может понять моего положения, моя смерть низводится ими на степень случайной неприятности [2]. Но в отличие от Ивана Ильича я верю, что жизнь была прожита не напрасно, не в мелкой суете и заботах. У меня была цель, и я её достиг, и душа моя не умрет вместе с телом.   

 

   Единственный, кто искренне тревожится обо мне и к кому я привязан — это Гарри. Но самым близким из всех живых существ на этом свете является моя вороная Фру-Фру. Уже восемь лет как мы с ней неразлучны. За это время я изучил все её повадки, по взгляду, дыханию, положению ушей и хвоста могу безошибочно сказать какое у моей гривастой подруги настроение. Если уши напряжены и высоко приподняты, значит — она готова выполнить любые команды; расслабленно-отвислые говорят о полном спокойствии; прижатые назад  указывают, что Фру-Фру чем-то недовольна и от нее можно ожидать всяких фокусов. Если держит хвост величаво, значит — всем довольна; ежели постоянно им машет, значит что-то ей мешает и нужно проверить удила и подпругу. За эти годы и она изучила меня вдоль и поперек. Учуяв, что не твердо сижу в седле после возлияний накануне, Фру-Фру могла позволить себе вольности: нечетко выполнить команду или вообще её проигнорировать, и весь её вид и взгляд служили укором за мои прегрешения. А после ссор с женой и других неприятностей, когда находился на взводе, моё нервное состояние сразу передавалось ей, и нужно было успокоиться, прежде чем оседлать любимицу. Зато когда я спокоен и уравновешен, Фру-Фру с радостью поддается командам и мне не нужно с силой натягивать поводья, чтобы заставить её остановиться или пришпоривать лоснящиеся бока, чтобы ускорить движение, достаточно легких прикосновений или голосовой команды полушепотом. Не представляю, как она будет жить без меня, а я без неё, мы стали единым целым — настоящим кентавром.

 

31 июля 1906

   Чикагская зима, вне сомнения, прикончит меня, причем самым затяжным и мучительным способом. Неужели я родился на свет ради такого конца? Во время бессонных ночей все чаще обращаюсь к Всевышнему…

   Снизойди ко мне и протяни руку помощи, ибо я не нахожу поддержки в этом  мире, он отвернулся от меня. Быть может, чахотка  явилась наказанием за мои грехи, но видит Бог, весь мой грех — это жизнь по велению сердца. Если Ты сотворил меня таким, то кто в этом виноват — я или неисповедимые пути судьбы? Бог есть любовь, и поэтому Он сможет простить меня. Со своей стороны и я прощаю всех, кто вольно или невольно нанес мне обиды. И если суждено вскоре умереть, прими Господь мою душу в Твои милосердные объятия. 

    Быть может, Там моей душе впервые за долгие годы станет по-настоящему хорошо и покойно. Страх разоблачения наконец-то не будет довлеть над мыслями. Мой дух будет бесшумно кружиться среди бесполых и бестелесных душ, свободных от плотских вожделений и унижений. А может, Там вообще ничего не будет? Полная тишина, мрак и покой, и только бесконечные сны о земной жизни… 

 

   Третий день лежу не вставая. Отвлечь от черных мыслей помогают любимые поэты: Пушкин, Тютчев, Надсон, Шекспир, Шелли, Китс. За последние годы собрал неплохую библиотеку русской и английской поэзии. Есть в ней даже сборники стихотворений новой русской поэзии: Брюсова, Гиппиус, Блока. Кому достанется моё собрание? Анна, если не сумеет продать, выбросит за ненадобностью. Нужно будет попросить её отдать сборники английской поэзии жене князя Енгалычева — она сама сочиняет. А русские книги? Гарри по-русски сносно  читать так и не научился. Наверное, лучше всего передать их Oтцу Иоанну… быть может, среди его прихожан найдутся ценители.

   Китса и Надсона в возрасте двадцати пяти лет сразила чахотка. Оба предчувствовали скорую кончину и свои страдания сумели отразить в стихах, в которых такие страждущие, как я, находят утешение: 

 

When I have fears that I may cease to be

Before my pen has glean'd my teeming brain,

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Of the wide world I stand alone, and think,

Till Love and Fame to nothingness do sink.[3]

 

 

Гаснет жизнь, разрушается заживо тело,
Злой недуг с каждым днем беспощадней томит,
И в бессонные ночи уверенно, смело
Смерть в усталые очи мне прямо глядит.
Скоро труп мой зароют могильной землею,
Скоро высохнет мозг мой и сердце замрет,
И поднимется густо трава надо мною,
И по мертвым глазам моим червь поползет…
И решится загадка, томившая душу,
Что там ждет нас за тайной плиты гробовой…
Скоро-скоро!.. Но я малодушно не трушу
И о жизни не плачу с безумной тоской…[4]

 

Стараюсь нести свой крест с достоинством гусара. Чему быть, того не миновать… 

 

5 августа 1906

   Наступило улучшение, силы понемногу возвращаются. Быть может, Господь услышал мои молитвы и еще не все потеряно?

Вчера смог добраться до храма Пресвятой Троицы, где исповедовался отцу Иоанну и пожертвовал на нужды церковной общины 30 долларов. Батюшка давно знает о приключившейся со мной болезни и всегда находит слова поддержки и утешения. В этот раз он сразу почувствовал, какие горестные мысли роятся в моей душе, несмотря на внешнюю браваду. Преподобный долго говорил, что уныние это грех, что нужно уповать не только на милость Божию, но и самому сражаться с болезнью; необходимо поехать на курорт, как гусар на последнюю битву, а он будет ежедневно молиться о моем исцелении. В ответ на сомнения в том, что близкие люди не слишком расстроятся, когда меня не станет, батюшка стал с жаром убеждать, что причиной греховного недоверия к ближнему является отчаяние от болезни, которое несет в себе скрытый яд укоризны промыслу Божию и гордыни. Бог посылает мне испытание страданием, чтобы проверить, насколько стоек я в вере и любви к ближнему, и что Он будет бессилен помочь мне, если я сам не вступлю в борьбу с недугом.

Потом своим глубоким умиротворяющим голосом отец Иоанн нараспев прочёл молитву Николаю Чудотворцу о помощи, которую я повторял за ним слово в слово, словно путник, ступающий по глубокому снегу след в след за проводником:

«О, всесвятый Николае, угодниче преизрядный Господень, теплый наш заступниче, и везде в скорбех скорый помощниче!

Помози мне грешному и унылому в настоящем сем житии, умоли Господа Бога даровати ми оставление всех моих грехов, елико согреших от юности моея, во всем житии моем, делом, словом, помышлением и всеми моими чувствы; и во исходе души моея помози ми окаянному, умоли Господа Бога, всея твари Содетеля, избавити мя воздушных мытарств и вечного мучения: да всегда прославляю Отца и Сына и Святаго Духа, и твое милостивное предстательство, ныне и присно и во веки веков».

 

   После беседы с отцом Иоанном на душе просветлело, пришло желание бороться за жизнь, и я дал ему слово, что вскоре отправлюсь в Колорадские горы на туберкулезный курорт. В любом случае это будет лучше, поскольку даже при самом тяжком исходе мне не суждено будет остаться прикованным к одному месту достаточно долго для того, чтобы возненавидеть окружающих и две бессменные кроватные спинки. 

 

  На этом записи в дневнике Николая де Райлана заканчиваются.